[el-elk]

08.08.2011 в 13:05

Пишет  Гидрар Гирум:

ВИКТОР ШЕНДНРОВИЧ. МАЛЕНЬКИЕ РАССКАЗЫ

Виктор ШЕНДЕРОВИЧ
МАЛЕНЬКИЕ РАССКАЗЫ

На коленях

Однажды в нашу музыкальную, имени Игумнова, школу No5 пришел композитор
Кабалевский. Самого этого прихода я не помню, а помню последствия в виде
фотографии: сидит, стало быть, Кабалевский в окружении девочек в белых
парадных фартучках, а на коленях у Кабалевского сижу я.
Эта фотография некоторое время была предметом моей тайной гордости.
Шутка ли - автор всенародно любимой песни "То березка, то рябина..."
Добрый высокий седой дедушка с ребенком на коленях...
Много лет спустя я узнал, что Кабалевский травил Шостаковича,
доносительствовал, чинил расправы в Союзе Композиторов... Потом я услышал
скрипичный концерт Сарасате и ясно различил в нем тему "То березка, то
рябина..."
Нельзя оставлять детей без присмотра. Посадят на колени к кому ни
попадя - вздрагивай потом...

Болельщики

Мы снимали веранду в доме у пары старых латышей - думаю, на двоих им
было полтора века. Сыну их, моему тезке, было под пятьдесят. В доме имелся
телевизор, но смотреть чемпионат мира по футболу 1966 года мы с дедушкой
ходили за тридевять земель, в пожарную часть. Там, под каланчой, я и
переживал за Игоря Численко и Ко.
Я не понимал, почему нельзя попросить хозяев пустить нас на время матча
к ним. Вместе бы и поболели за наших...
Но болеть вместе нам было- не судьба: старики-латыши болели за ФРГ.
Это мне, восьмилетнему, было разъяснено однажды без лишних подробностей - и
поразило довольно сильно. Я спросил у дедушки, почему они болеют за немцев,
но внятного ответа не получил. Я спросил у бабушки - бабушка почему-то
разозлилась.
Это было ужасно и совершенно необъяснимо. Советские люди должны болеть
за СССР! И мы с дедом ходили на каланчу.

Штандер

Играли так: вверх бросался мяч, и все бежали врассыпную. Водящий,
поймав мяч, диким голосом кричал:
- Штандер И все должны были застыть там, где их заставал этот крик.
"Штандер" - "stand hier" - "стой здесь"... Игра-то была немецкая! Но
нас это по незнанию не смущало.
Выбрав ближайшую жертву, водящий имел право сделать в ее сторону три
прыжка - и с этого места пытался попасть мячом. Причем жертва двигаться с
места права не имела, а могла только извиваться. Я был небольших размеров и
очень быстренький, что давало преимущество в тактике.
Исчезла эта игра и канула в Лету вместе с диафильмами про кукурузу -
царицу полей и подстаканниками со спутником, летящим вокруг Земли. Кукурузы
не жаль, подстаканников не жаль - штандера жаль. Хорошая была игра.


Ночь


 Мы живем в одной комнате впятером, мое место - за шкафом. Шкаф сзади обклеен 
зажелтевшими обоями. Потом поверх них появилось расписание уроков. А до того -
 ничто не отвлекало от жизни. Пока засыпаешь, смотришь на обойный рисунок, и через 
какое-то время оттуда начинают выглядывать какие-то лица, пейзажи... Из-за шкафа 
шуршит радиоприемник ВЭФ. У него зеленый изменчивый глаз, а на передней панели 
написаны лесенкой названия заманчивых городов. Перед радиоприемником до полночи 
сидит отец и, прижавшись ухом, слушает голос, перекрываемый то шуршанием, то 
гудением. В Америке убили президента Кеннеди. Вот бы здорово не лежать, а посидеть
 ночью рядом с папой и послушать про убийство. Но если я встану, убьют уже меня... 
Непонятно только, почему ночью так плохо слышно? - утром снова ни гула, ни хрипов. 
- Вы слушаете "Пионерскую зорьку!" Ненавистный, нечеловечески бодрый голос. Надо 
вставать. 


Училка
 В школе я учился хорошо - думаю, что с испугу: боялся огорчить родителей. 
Каждая тройка, даже по самым отвратительным предметам вроде химии, была драмой. 
Одну такую драму помню очень хорошо. Дело было на биологии. Биологичка Прасковья 
Федоровна вызвала меня к доске отвечать, чем однодольные растения отличаются 
от двудольных. Ну, я, хорошист заморенный, ей все сразу и доложил: у этих корни 
стержневые, а у этих - мочковатые, у тех то, у этих - то... Когда я закончил 
перечисление отличий, Прасковья Федоровна спросила: - А еще? Я сказал: - Все. 
- Нет, не все, - сказала Прасковья. - Подумай. Я подумал и сказал: - Все. - Ты забыл
 самое главное отличие! - торжественно сообщила учительница. - У однодольных - одна
 доля, а у двудольных - две. И поставила мне тройку. 

Правильные ответы 
Тупизна - вещь, видимо, наследственная. Это обнаружилось много лет спустя, когда
 у меня подросла дочка и жена повела ее на тест в спецшколу. Дочке было шесть 
лет - училке, проверявшей дочкино развитие, примерно тридцать. И вот она (в порядке
 проверки развития) спросила: - Чем волк отличается от собаки? Дочка рассмеялась 
простоте вопроса (как-никак ей было целых шесть лет) - и, отсмеявшись, 
ответила: - Ну-у, собаку называют другом человека, а волка другом человека назвать
 никак нельзя. И снова рассмеялась. - Понятно, - сказала училка. И нарисовала в графе
 оценки минус. Моя бдительная жена это увидела и поинтересовалась, почему,
 собственно, минус. Тестирующая ответила: - Потому что ответ неправильный. Жена
 поинтересовалась правильным ответом - и была с ним ознакомлена. Ответ был написан
 на карточке, лежавшей перед училкой: "Собака - домашнее животное, волк - дикое". 
Жена спросила: - Вам не кажется, что она именно это и сказала? Тестирующая 
сказала: не кажется. Жена взяла за руку нашу шестилетнюю, отставшую в развитии
 дочку и повела домой, подальше от этого центра одаренности. Через год в соседнее
 пристанище для вундеркиндов привели своего сына наши приятели, и специально
 обученная тетя попросила шестилетнего Андрюшу рассказать ей, чем автобус 
отличается от троллейбуса. Андрюша ничего скрывать от тети не стал и честно ей
 сообщил, что автобус работает на двигателе внутреннего сгорания, а троллейбус - на 
силе переменного тока. Оказалось: ничего подобного. Просто троллейбус с рогами, 
а автобус - без. И не надо морочить тете голову! 

Страшные слова 
Первый раз в жизни я услышал слово "жид" классе примерно в четвертом - от
 одноклассника Саши Мальцева. В его тоне была брезгливость. Я понял, что во мне
 есть какой-то природный изъян, мешающий хорошему отношению ко мне нормальных 
русских людей вроде Саши Мальцева, - и одновременно понял, что это совершенно 
непоправимо. А мне хотелось, чтобы меня любили все. Для четвертого класса - вполне 
простительное чувство. Полная несбыточность этого желания ранит меня до сих пор. 
Вздрагивать и холодеть при слове "еврей" я перестал только на четвертом десятке лет. 
В детстве, в семейном застолье, на этом слове понижали голос. Впрочем, случалось
 словоупотребление очень редко: тема была не то чтобы запретной, а именно что 
непристойной. Как упоминание о некоем семейном проклятье, вынесенном из черты
 оседлости. Только под самый конец советской власти выяснилось, что "еврей" - это 
не ругательство, а просто такая национальность. Было еще одно страшное слово. 
Я прочел его в "Литературке". Дело было летом, на Рижском взморье; я уже перешел
 в шестой класс и читал все, что попадалось под руку. Но значения одного слова 
не понял и спросил, что это такое. Вместо ответа мои тетки, сестры отца, подняли 
страшный крик, выясняя, кто не убрал от ребенка газету с этим страшным словом. 
Слово было - "секс". Так до сих пор никто и не объяснил, что это такое. 
Только "Правда"... 
В Рейкьявике идет матч за шахматную корону: Спасский - Фишер! Иногда мы даже
 разбираем с отцом партии. Я люблю шахматы, на скучных уроках играю сам с собой 
на тетрадном листке в клеточку. Делается это так: в тетради в клетку шариковой ручкой 
рисуется доска (половина клеток закрашивается той же ручкой), а карандашом, 
тоненько, рисуются фигуры. Ход делается в два приема: фигура стирается ластиком 
и рисуется на новом месте. Но я отвлекся, а в Рейкьявике Спасский - Фишер 
Какое-то время этот матч - чуть ли не главное событие в прессе: через день 
публикуются партии с пространными комментариями... Потом комментарии помаленьку 
скукоживаются, потом исчезают тексты партий. А потом однажды я читаю
 (петитом в уголке газеты): вчера в Рейкьявике состоялась такая-то партия матча
 на первенство мира. На 42-м ходу победили черные. А кто играл черными?
 И кого они победили? И что там вообще происходит, в Рейкьявике?.. 
Так я впервые был озадачен советской прессой. О, это умение сказать и не сказать!
 Уже много лет спустя, в андроповские времена, всей стране поставило мозги раком
 сообщение ТАСС о южнокорейском лайнере, нарушившем наше воздушное 
пространство: "На подаваемые сигналы и предупреждения советских истребителей 
не реагировал и продолжал полет в сторону Японского моря". Как это: продолжал 
полет в сторону Японского моря? По горизонтали или по вертикали? Стреляли по нему
 или нет? Военный был самолет или все-таки пассажирский? Понимай как хочешь. 
А еще лучше не понимай. Напрягись вместе со всем советским народом - и не пойми.
 Галич
 Дорога в стройотряд: плацкартное купе, оккупированное молодежью семидесятых 
с гитарами в руках и либерализмом в башках. Человек, наверное, двадцать набилось. 
А на нижней полке, свернувшись калачиком, спит бабка - полметра той бабки, 
не больше... Ну и бог с ней. Поехали! Взяли чаю, накатили какой-то спиртной ерунды,
 расчехлили гитары, и началось вперемежку: Высоцкий да Ким, да какой-то самострок, 
да Визбор с Окуджавой... Допелись до Галича. А что нам, молодым-бесстрашным!..
 А бабка спит себе - глуховатая, слава богу, да и, мягко говоря, не городская. 
Спели "Облака", дошли до "Памятников". Пока допели, поезд как раз притормозил и 
остановился. - И будут бить барабаны! Тра-та-та-та 
Бабка зашевелилась, приподнялась, мутно поглядела вокруг и сказала: - А-а... Галич...
 И снова легла. Тут нам, молодым-бесстрашным, резко похужело. Бабка-то бабка, а 
в каком чине? Нехорошая настала тишина, подловатая... В этой тишине поезд, лязгнув 
сочленениями, дернулся, и мимо окна проплыло название станции. Станция
 называлась - Галич.
 "Моралка" и "аморалка" 
А моего приятеля Володю Кара-Мурзу в те же годы исключали из комсомола 
за "аморальное поведение". "Аморалка" состояла в том, что он пел песни Окуджавы. 
Через пару лет комсорг, исключавший Володю, прославился тем, что развелся с женой, 
брат которой был арестован по диссидентским делам. В заявлении о разводе этот 
прекрасный человек прямо написал, что не хочет жить с родственницей врага народа. 
Это у них, стало быть, "моралка". Сейчас он полковник ГРУ. Но это так, к слову.
 Вставай, проклятьем заклейменный... 
В конце спектакля "Большевики" по случаю того, что Ленин еще не умер, Совнарком
 в полном составе вставал и пел "Интернационал". Вставал и зал. А куда было деваться?
 Впрочем, я, молодой дурак, вставал, помню, совершенно искренне. А отец моего друга 
Володи Кара-Мурзы не встал. Спустя несколько минут уже на площади Маяковского 
к нему подошли двое и поинтересовались: а чего это он не встал? Кара-Мурза 
объяснил - и его арестовали. Вот такая волшебная сила искусства... 

Где мак? 
В станционном буфете у столика стояла женщина и разглядывала кусочек, оставшийся
 от съеденной булочки. - Где же мак-то? - наконец она спросила. - Чево? - не поняла 
буфетчица. - Я говорю: где же мак-то? Я уж почти всю булочку съела, а мака так и 
нету... - Не знаю, - отрезала буфетчица. - У меня все булочки с маком! - Так вот 
мака-то нету. Я-то ем, ем, все думаю: мак-то будет когда? - А ты посмотри, может, он 
в конце там, - обнадежил кто-то из сочувствующих. - Да чего ж смотреть, уж ничего 
не осталось! - в сердцах крикнула женщина. - Нету мака-то! Этот диалог дословно 
записал отец, при сем присутствовавший. Год на дворе стоял семьдесят девятый. 
Что мака не будет, было уже, в общем, понятно. 
Кориолан
 В театры я проходил по студенческому билету, но шел, разумеется, не на галерку, 
а, дождавшись темноты, пробирался в партер, где всегда были свободные места 
из невыкупленной "брони". Таким образом оказался я и в партере театра Моссовета,
 где армянский театр играл шекспировского "Кориолана" - на армянском языке, 
с русским переводом. Я прополз по темному проходу, нащупал высмотренное заранее
 свободное кресло, сел и стал шарить руками в поисках наушников. 
- Держите, - с акцентом сказал голос рядом. - А вы? - шепнул я. - Мне не надо, - ответил
 голос. И я надел наушники. Хорен Абрамян был замечательным Кориоланом - огромным,
 страстным... В антракте зажегся свет, и вдруг весь партер, по преимуществу, 
разумеется, состоявший из московских армян, повернулся в мою сторону и стал 
кланяться, улыбаться, воздевать руки и слать приветы. Секунд пять я пытался вспомнить, 
чем бы мог заслужить такую любовь московской армянской общины, прежде чем 
догадался, что все эти знаки внимания адресованы не мне, а человеку рядом 
со мной - тому самому, который отдал мне наушники. Я обернулся. Это был маршал 
Баграмян. 
Как я был палестинским беженцем 
Это со мною случилось году эдак в семьдесят седьмом. Режиссер Колосов снимал 
телефильм про то, как его жена, народная артистка Касаткина, будучи советским 
корреспондентом, гибнет в Бейруте от руки израильской военщины. Бейрут нашли в 
Троицком переулке - там были такие развалины, что никаких бомбежек не надо. 
Подожгли несколько дымовых шашек - вот тебе и Бейрут. Палестинских беженцев
 подешевле набрали в Институте культуры, и в ясный весенний день я за три рубля 
несколько раз сбегал туда-сюда из дымящихся развалин на тротуар, а народная 
артистка Касаткина как раз в это время несколько раз умерла насильственной смертью
 от руки израильской военщины. Израильской военщиной были несколько здоровенных 
грузин, найденных ассистентами Колосова там же, в Левобережном очаге 
культпросветработы... И в целом тоже - очень правдивое получилось кино. 
Хьюм и Джессика 
...А еще до приезда Демичева в "Табакерку", и тоже на "Маугли", к нам в подвал
 пришли Джессика Тенди и Хьюм Кронин - знаменитая бродвейская пара. Ромео 
и Джульетту они играли чуть ли не до войны. А на гастроли в СССР артисты приехали 
в 1980-м - и это одно уже выдавало некоторую их оторванность от политических реалий.
 Пожилым бродвейцам наш спектакль очень понравился. Маленькая Джессика, 
прослезившись, говорила, что хочет быть молодой и играть вместе с нами; Хьюм, 
высокий жилистый старикан, оказался человеком несколько более практичным. Он 
сказал, что все это покупает. При этих словах г- н Кронин обвел пальцем пространство 
нашей студии - вместе со всеми студийцами, педагогами и лично Олегом Табаковым. 
Далее г- н Кронин конкретизировал свое предложение: переезд в Америку, гастроли 
на Бродвее, тур по Европе... А на дворе, напоминаю, восьмидесятый год: Афганистан,
 бойкот Московской Олимпиады, и наши ВВС уже готовятся сбивать пассажирские 
авиалайнеры. Олег Табаков, человек, значительно менее оторванный от этих реалий, 
мягко заметил бродвейскому мечтателю, что предвидит некоторые сложности с выездом 
такого количества советских студентов на ПМЖ в Соединенные Штаты Америки... 
На что Хьюм ответил: - Никаких сложностей. С Госдепартаментом я договорюсь 
Как было объяснить этому марсианину, что такое "выездная комиссия"? Олег Табаков,
 как мог, познакомил коллегу с обстановкой на шарике. Опечаленный политинформацией,
 американец спросил, не может ли он сделать нам какой-нибудь подарок. Табаков 
честно ответил, что может. Через несколько месяцев Олега Павловича пригласили 
в американское посольство и вручили роскошный звукооператорский пульт. 
Этот царский подарок служил студии многие годы. Спустя почти двадцать лет 
Джессика получила "Оскара" за главную женскую роль в фильме "Шофер мисс Дейзи". 
Ей было уже за восемьдесят... Весть о ее смерти и смерти Хьюма (он умер совсем 
недавно, глубоким стариком) неожиданно сильно опечалила меня. Хорошим людям 
жизнь к лицу... 
Джинсы - быть! 
Вместо года на Бродвее советская власть разрешила нам две недели гастролей
 в Венгрии. И вот в последних числах мая 1980-го года я шагал по Будапешту - свободный,
 как перышко в небе. Мне нравился Будапешт, но еще больше нравилось ощущение
 абсолютной свободы. Я брел, куда глаза глядят, и набрел на лавочку, в витрине которой 
штабелями лежали джинсы. Настоящие! Не подольский "самострок", сваренный в
 кастрюле, а натуральные "левайсы" Ровесники поймут мои чувства без слов, а молодежи
 все равно не объяснить. Я судорожно захлопал себя по карманам - и понял, что все мои 
хилые форинты остались в гостинице. Сердце оборвалось, но интеллект работал, 
как часы. Я подошел к ближайшему углу, записал название улицы, вернулся к лавочке, 
записал номер дома, идентифицировал место на карте - и рванул в гостиницу. 
Уже с форинтами в кармане, выбегая из отеля, я столкнулся с Катариной, нашей 
переводчицей и гидом. - О, ВиктОр! - обрадовалась она. - Как хорошо, что вы тут! 
Мы идем в музеум: Эль Греко, Гойя... Какой Эль Греко - левайсы штабелями! Я, как мог,
 объяснил Катарине экстремальность ситуации, но не убедил. - Джинсы - завтра, - сказала
 она. И тут я Катарину напугал: - Завтра может не быть. - Почему не быть? - В глазах 
мадьярки мелькнула тревога: может быть, я знаю что- то о планах Варшавского 
Договора? Почему бы завтра в Будапеште джинсам - не быть? Но я не был похож на 
человека из Генштаба, и Катарина успокоилась. - Быть! - сказала она. - Завтра 
джинсы - быть! А сейчас - музеум... Репутация культурного юноши была мне дорога, и я
 сдался. И пошел я в музеум, и ходил вдоль этого Эль Греко, а на сердце скребли кошки,
 и все думал: ох, пролечу. Не достанется. Расхватают. Закроют... Но Катарина была
 права - джинсы "быть" в Венгрии и назавтра. На каждом углу и сколько хочешь. Я носил
 их лет пятнадцать. 
Желание быть испанцем 
Шел восемьдесят четвертый год. Я торчал, как вкопанный, перед зданием ТАСС 
на Тверском бульваре. В просторных окнах-витринах светилась официальная 
фотохроника. На центральной фотографии - на Соборной площади в Кремле, строго
 анфас, рядышком - стояли король Испании Хуан Карлос и товарищ Черненко. Об руку 
с королем Испании Хуаном Карлосом стояла королева София; возле товарища Черненко 
имелась супруга. Руки супруги товарища Черненко цепко держали сумочку типа 
ридикюль. Но бог с нею, с сумочкой - лица! Два - и два других рядом. Меня охватил
 антропологический ужас. Я не был диссидентом, я был вольнодумец в рамках, но этот 
контраст поразил меня в самое сердце. Я вдруг ощутил страшный стыд за то, что меня, 
мою страну представляют в мире и вселенной - эти, а не те. В одну секунду я стал 
антисоветчиком - по эстетическим соображениям. 
Мало выпил 
В том же, восемьдесят четвертом, я сдуру увязался за своими приятелями на Кавказ.
 Горная романтика... Фишт... Пшеха-су... Как я вернулся оттуда живой, до сих пор 
понять не могу. Зачем-то перешли пешком перевал Кутх, - а я даже спортом никогда 
не занимался. Один идиотский энтузиазм... Кутх случился у нас субботу, а ранним утром
 в воскресенье мы вывалились на трассу Джава - Цхинвали и сели поперек дороги,
 потому что шагу больше ступить не могли. Вскоре на горизонте запылил этот 
грузовик - торговый люд ехал на рынок. Не взяв ни рубля, нас вместе с рюкзаками 
втянули под брезент. Войны еще не было, сухого закона тоже; у ближайшего сельпо 
мужчины выскочили из грузовика и вернулись, держа в пальцах грозди пузырей
 с огненной водой. А я был совершенно непьющий, о чем немедленно предупредил
 ближайшего грузина. - Не пей, просто подержи, - разрешил он, передавая мне полный
 до краев стакан. И встав в полный рост в несущемся на Цхинвали грузовике, 
сказал: - За русско-грузинскую дружбу И я, не будучи ни русским, ни грузином, все это
 зачем-то выпил. Чья- то заботливая рука тут же всунула мне в растопыренную ладонь 
лаваш, кусок мяса и соленый огурец. Когда ко мне вернулось сознание, стакан в другой 
руке опять полон. - Я больше пить не буду! - запротестовал я. Грузин пожал 
плечами - дело хозяйское - и сказал: - За наших матерей! В Цхинвали меня сгружали 
вручную - как разновидность рюкзака. Но сегодня, после всего, что случилось 
в тех благословенных краях за двадцать лет, я думаю: может быть, я мало выпил 
тогда за русско-грузинскую дружбу? 
Свадьба бабушки и дедушки 
...состоялась, пока я был в армии. Вот как это было. Дед, старый троцкист, лежал
 в больнице для старых большевиков (старым большевиком была бабушка). 
При переоформлении каких-то больничных бумаг у бабушки и попросили свидетельство
 о браке, и тут выяснилось, что дедушка - никакой бабушке не муж, а просто сожитель.
 В двадцать пятом году они забыли поставить в известность о своей личной жизни 
государство, отмирание которого все равно ожидалось по причине победы коммунизма.
 Но коммунизма не случилось, а в 1981-м лечить постороннего старика в бабушкиной 
партийной больнице отказались наотрез. Делать нечего: мой отец написал за родителей
 заявления и понес их в ЗАГС. Отец думал вернуться со свидетельством о браке.
 Фигушки В ЗАГСе бабушке с дедушкой дали два месяца на проверку чувств. 
За пятьдесят шесть лет совместной жизни бабушка с дедушкой успели проверить
 довольно разнообразные чувства, но делать нечего - проверили еще. Потом - как 
вступающим в брак в первый раз - им выдали талоны на дефицитные продукты и скидки
 на кольца. Отец взял такси и привез стариков на место брачевания. Сотрудница ЗАГСа 
пожелала им долгих совместных лет жизни. За свадебным столом сидели трое детей 
предпенсионного возраста.
 Эстрада ждет
 Году эдак в восемьдесят четвертом случилось одно из первых моих выступлений: на
 окраине Москвы, в парке имени Дзержинского. Дзержинского там как раз не хватало. 
Придя за кулисы, я обнаружил пьяного в зюзю конферансье - москонцертовского 
детинушку в розовой рубахе. Детинушка явно нуждался в расстреле. - Старик, - сказал 
он, когда я втолковал ему, что в числе прочих приглашен выступать. - Как тебя 
объявить? Видя состояние товарища по эстраде, я печатными буквами написал 
в тетрадке свое имя и фамилию, выдрал лист и отдал его в нетрезвые руки. 
Конферансье прочел и сказал: - Это мало. - Нет-нет, - торопливо заметил я. - Совсем 
не мало. Больше ничего не надо! - Старик! - ответил детинушка и, приобняв меня, обдал
 запахом, свойственным этой местности, особенно с утра по выходным. - Ты не волнуйся, 
я тебя объявлю. Это моя работа - подать артиста публике... И он меня подал. 
- Выступает! - торжественно крикнул детинушка, как будто за кулисами ждал выхода как 
минимум Кобзон. - Лауреат премии журнала "Крокодил", лауреат "Клуба 12 стульев" 
"Литературной газеты", лауреат... Минуты за полторы он напророчил мне все звания, 
которые предстояло получить в ближайшее десятилетие - и закончил: - Виталий 
Шендрякевич! 

Без разнарядки
 В восемьдесят шестом черт дернул меня подать документы в аспирантуру ГИТИС.
 Сдавши на пятерки специальность и что- то еще, я доковылял до экзамена по истории 
партии. (Другой истории, как и другой партии, у нас не было.) Взявши билет, я 
расслабился, потому что сразу понял, что сдам на пять. Первым вопросом была 
дискуссия по нацвопросу на каком-то раннем съезде (сейчас уже, слава богу, не помню, 
на каком), а вторым - доклад Андропова к 60-летию образования СССР. Я все это, как 
назло, знал и, быстренько набросав конспект ответа, принялся слушать, как 
допрашивают абитуру, идущую по разнарядке из братских республик. 
У экзаменационного стола мучалась девушка Лена. Работники приемной комиссии
 тщетно допытывали ее о самых простых вещах. Зоя Космодемьянская рассказала
 немцам больше, чем Лена в тот вечер - экзаменаторам. Проблема экзаменаторов 
состояла в том, что повесить Лену они не могли: это был ценный республиканский 
кадр, который надо было принять в аспирантуру. - Ну, хорошо, Лена, - сказали ей 
наконец, - вы только не волнуйтесь. Назовите нам коммунистов, героев гражданской
 войны! - Чапаев, - сказала Лена, выполнив ровно половину условия. 
- Так, - комиссия тяжко вздохнула. - А еще? - Фурманов, - сказала Лена, выполнив
 вторую половину условия. Требовать от нее большего было совершенно бесполезно. 
Комиссионные головы переглянулись промеж собой, как опечаленный Змей 
Горыныч. - Лена, - сказала одна голова. - Вот вы откуда приехали? Из какого города?
 - Фрунзе, - сказала Лена. Змей Горыныч светло заулыбался и закивал всеми головами, 
давая понять девушке, что в поиске коммуниста- героя она на верном пути. 
- Фрунзе! - не веря своему счастью, сказала Лена. - Ну, вот видите, - сказала 
комиссия. - Вы же все знаете, только волнуетесь... Получив "четыре", посланница 
советской Киргизии освободила место у стола, и я пошел за своей пятеркой с плюсом. 
Мне не терпелось отблагодарить экзаменаторов за их терпение своей эрудицией.
 Первым делом я подробно изложил ленинскую позицию по национальному вопросу. 
Упомянул про сталинскую. Отдельно остановился на дискуссии по позиции группы 
Рыкова- Пятакова. Экзаменаторы слушали все это, мрачнея от минуты к минуте. 
К концу ответа у меня появилось тревожное ощущение, что я рассказал им что- то 
лишнее. - Все? - сухо поинтересовалась дама, чьей фамилии я, к ее счастью, 
не запомнил. Я кивнул. - Переходите ко второму вопросу. Я опять кивнул и начал 
цитировать доклад Юрия Владимировича Андропова, крупными кусками застрявший
 в моей несчастной крупноячеистой памяти. Вывалив все это наружу, я посчитал вопрос
 закрытым. И совершенно напрасно. - Когда был сделан доклад? - поинтересовалась 
дама. Я прибавил к двадцати двум шестьдесят и ответил: - В восемьдесят втором году.
 В декабре. - Какого числа? - уточнила дама. - Образован Союз? Двадцать второго.
 - Я спрашивала про доклад. - Не знаю, - я мог предположить, что доклад случился тоже 
двадцать второго декабря, но не хотел гадать. Мне казалось, что это не 
принципиально. - В декабре, - сказал я. - Числа не знаете, - зафиксировала дама и 
скорбно переглянулась с другими головами. И вдруг, в долю секунды, я понял, что 
не поступлю в аспирантуру. И, забегая вперед, скажу, что угадал. В течение следующих 
двадцати минут я не смог ответить на простейшие вопросы. Самым простым из них была 
просьба назвать точную дату подписания Парижского договора о прекращении войны 
во Вьетнаме. Впрочем, если бы я вспомнил дату, меня бы попросили перечислить 
погибших вьетнамцев поименно. Шансов не было. Как некогда говорил нам, студийцам, 
Костя Райкин: "Что такое страшный сон артиста? Это когда тебя не надо, а ты есть".
 Я понял, что меня - не надо, взял свои два балла и пошел прочь.